Ивеншев Николай Алексеевич родился в 1949 году в селе Верхняя Маза Ульяновской области.

Печатался в журналах «Москва», «Наш современник», «Дон», «Родная Кубань». Собкор газеты «Литературная Россия». Лауреат различных российских и международных конкурсов, а также диплома «Серебряное перо Руси». Лауреат краевой литературной премии им. Е. Степановой. Живёт в станице Полтавской Краснодарского края.

Шалула

Рассказ

Рядом со мной на шершавом стволе отжившего дерева сияла Наташа Ростова. Я играл своё «Ша-лу-ла-лу-ла» и одновременно ощущал всё то счастье, то золотое виденье мира, которое может быть лишь только у юных. Глаза этой девушки меня любили, по-настоящему, без корысти. Никогда потом я не видел таких глаз. За что она меня так любит? Не за шалулу же? И откуда берётся эта  шалула? Мне показалось, что и мой голос тоже такой же гениальный, как и очи этой самой Наташи Ростовой, Ленки Сироткиной, методистки местного Дома культуры.

Да, мы целовались. И тоже было хорошо.

«Если ты не бывал в нашем городе светлом, шалу-ла-лу-ла».

Я имел кожаную египетскую куртку, играл на шестиструнке, кропал стихи и дальше поцелуев с Ленкой Сироткиной дело не доходило. Она не хотела ничего больше, а я и не настаивал. У меня уже имелся опыт полной любви с учительницей английского языка Марыськой. Она перетаскала на соломенный омёт возле местного аэропорта половину мужского населения нашего выпускного класса. Везёт же мне на англичан. После этого опыта с Марыськой меня стошнило, так тошнит на фронте новичков, когда они убьют кого- то.

Я любил Ленку, и она любила. Но разница в наших чувствах и в положении существовала. Она любила одного меня. И у неё больше никого, кроме меня, не было. А во мне гнездилась ещё одна червоточина. Да, да. И это связано с воровством.

Её звали Надя, Надя Селиванова.

Работала Надя в библиотеке и была женой колченогого Сатира. Сатира звали Васей. Он ремонтировал телефоны. И часто бывал в отлучке. Уезжал, допустим, в Соловчиху с ночевой. И крутил там свою разноцветную, увитую проводками, катушку. Прозванивал линию. Хромой Вася имел добродушный вид флегматика. И одно пристрастье. По делу и не по делу обожал петь песню «Хасбулат удалой». Песня о бедной сакле и молодой, красивой жене, которая не была тому Хасбулату ровней. Кто сочинил её, какой Тредьяковский или Кантемир, шут знает. Вася пояснял: «Народ».

Ко мне Вася был расположен особенно. Ведь я порой подыгрывал его балладе: «Хасбулат удалой, шалула, лу-ла, бедна сакля твоя…»

Когда мы встречались внезапно, то Сатир, Вася Селиванов, хватал меня за грудки и потрясал:

— Ты  ведь голодаешь, холостяк? Может башлей занять?… Я мычал в ответ.

Потом, когда будут, отдашь? Не хочешь денег, пойдём угощу от пуза.

Я вырывался. У хромых руки сильные. И он тащил меня, как паук муху, к своей Наде. Надя ставила передо мной миску с дымящимися пельменями, сделанными вручную. Конечно, надо было платить по счёту. Гитара у Селивановых висела у входа. На дверном косяке. И была перевязана алым, крупным бантом.

Хасбулат удалой,

Бедна сакля твоя,

Золотою казной

Я осыплю тебя…

Надя Селиванова, тоненькая, как ледышка или девичья ладошка, меня пленила. Она глядела на меня по-другому, нежели Лена. Как на бога. И однажды я сам, узнав о том, что Вася уехал в очередную Соловчиху, забрёл в бедную саклю Селивановых с бутылкой сухого вина «Варна».

Увидев меня, Надя Селиванова побелела, но быстро собрала на стол. Я взял гитару:

 

Дам коня, дам кинжал.

Дам винтовку свою,

А за это за всё

Ты отдай мне жену…

Вино не пьянило, пьянило что-то другое. То ли её особенное какое-то лёгкое, летучее тело, рассыпчатые волосы, голос с першинкой… Нет – это было то самое чувство воровства. Я хотел Надю Селиванову своровать. У Хасбулата удалого, Васи. Будь Надя свободной, я не стал бы путаться в пуговках, узелках и липучках. А тут, а тут… «Не надо больше… Дальше…». Украсть, увезти, взять. «Не надо!». Она лежала передо мной, как лист перед травой, как географический атлас со своими озёрами и пустынями. Как живая, тёплая карта. И она, нагая, вздрагивала от каждого моего прикосновения. Я понимал, что вот-вот я сорвусь. И это опять оказывалось свирепым и сладким наваждением, какой-то «халулалулой».

Часто, часто Вася Селиванов уезжал в Соловчиху, в Ореховку, в Радищево. И мне жутко нравились эти поцелуи, голое Надино тело, её всхлипы, а порой и смешки, ладошка, гладящая мои непослушные вихры.

Так я и маячил межу двух неприкосновенных огней. Любил Ленку Сироткину, гладил и целовал, только гладил и целовал гибкое, лёгкое тело Нади Селивановой.

На Новый год мы собирались у них, у Селивановых. Отмечали праздник четыре пары. Длинноволосый саксофонист Мишка Тулузаков со своей девушкой Алёной, она работала кассиршей на почте, однако, имела манеры томлёной девушки из тургеневских романов. Баянист из Дома культуры Коля Королёв. Он обнимал одной рукой свой инструмент, другой – дородную купчиху Ольгу из произведений А.Н. Островского.

Хозяева: Надя – Василь Иваныч. Парочка, баран и ярочка.

Я, разумеется, существовал рядом с Леной Сироткиной. Всё же холостяк есть холостяк. Меня радовала не только убранная, мигающая, в телефонных, ворованных проводках, ёлка, но и традиционная селёдка под шубой, салат оливье, бараньи, жареные косточки с аппетитным румяным мяском.

А девы? С одной руки от меня блестела шоколадной фольгой моя возлюбленная Лена, с другой сияла стеклярусом почти украденная красавица Надя. Пахло и мандаринами, и жарким, и заморскими духами «Фиджи»

Саксофонист Тулузаков – элегантен, как рояль. Косил под Градского.

Никола Королёв жарил на баяне кур. Так называлась тогда вокально-инструментальная пьеса иноземного ансамбля «Бони М».

Мы с Леной пожимали руки под столом, за ширмой узорчатой, в украинских крестах, скатерти. Вася часто сноровисто хромал в сенцы то за холодным шампанским, то за студнем. Я ждал, когда он попросит подыграть ему «Хасбулата». Но Сатир, флегматик, осерчал: «Звонили с узла, в Вольнице пурга линию оборвала, через час выезжаем. Так что вы тут того…, гуляйте».

Вася махнул тяжелой ладонью. Все хором вздохнули: «Служба!»

А мы и гуляли. Мы тоже частенько выбегали с Леной в сенцы. Но не за шампанским. Через дощатую дверь наметало снегом, а мы в уголке сеней, прижавшись к старым телогрейкам, остервенело целовались. В поцелуях этих Лена брала верх: «Я тебя съем». Зубы, десны, язык её были скользкими. И тут я с ужасом признался сам себе, что лобызания любимой девушки стали мне не так нравиться, как раньше.

Чтобы больше не копаться в этом вопросе, я за новогодним столом почти украдкой хлопнул две рюмки водки. А потом стал танцевать с весёлой Олей, которая мечтает купить машину, и томлёной Алёной, желающий поступить на театральное отделение в ГИТИС. Танцевал я и с Леной. Но она помрачнела, сказала, что голова разболелась, «иди к девушкам, а то они скучают». Но девушки самипопросили меня сбацать на гитаре «В лесу родилась ёлочка». Все, кроме меня, взялись за руки и стали водить хоровод.

— Колёк, мне в детство хочется, а тебе, Колёк, хочется? – теребила Николу Королёва весёлая работница почты России.

Колёк Королёв шевелил плечами.

Потом в честь отбывшего, бедного Василь Ивановича спели «Хасбулата». С особенным чувством:

 

И играла река

Перекатной волной,

И скользила рука

По груди молодой…

 

Лена засобиралась домой.

Я провожал свою любимую. Пурга выдула весь свой запас. Все шкафы и сундуки. На небе мерцали тоненькие звезды. Было морозно. Здесь и там звенела, по-другому не скажешь, музыка. Хлопушки, всплески света. Праздник!

У Лены была тёплая ладонь. Она ласково шевелила пальцами.

И вдруг Лена неожиданно встала, как вкопалась: «Ты меня дальше не провожай. Нет, не провожай. Я сама доберусь, здесь, ты знаешь, два шага. Мне надо одной побыть, подумать. Мне подумать. Зато – завтра… Не провожай».

— Что завтра?

Она говорила всё это, будто глотала слова. И в такт этим словам я сам тряс головой, фамильная, мамина привычка, соглашался. Да, одной, да, побыть. Что завтра? И, кажется, повторял: «Одной, побыть».

Я тогда ещё курил.

Когда Лена исчезла, я прислонился к бетонному столбу и вытащил пачку термоядерной «Астры». Домой, в свой пустой угол у Марии Алексеевны, мне идти не хотелось. Что ж, вернуться к Селивановым, посидим, винца-чайку попьём.

Вернуться!

Чаем мы с Надей не ограничились. Опять всё пошло по старому руслу. Спальня у Селивановых находилась по правую сторону от зала. Дверь в неё отсутствовала. Это скорее закуток, чем спальня. Кровать, тумбочка, зеркало, стул. Надя, шевельнув плечом, скинула всё сама, весь стеклярус. В новогоднюю ночь дамы проявляют активность.

Воровать, мне никогда не наскучит. Я и воровал. Её пупок, её губы, её плечи, пальцы, её щиколотки…

Надя молчала и туго, до скрипа, сжимала зубы.

Моё укромное занятие оборвал знакомый голос. Голос этот был еще слеп: «Мать ключ унесла, тоже справляет где то… Не замерзать же…»

И этот голос вдруг оборвался, хлопнула дверь, стало темно везде…В мире! За окнами перестали стрелять. Глухо, как в танке. Лишь Надя цокнула зубами. И замолкла.

Да, верно я определил Лену Сироткину. Двести лет назад она была Наташей Ростовой. С принципами. Наша с ней любовь пошла на спад. Хотя оба и стремились её возродить, объяснить произошедшее шампанским, влиянием колдовской ночи… Но, но.. Мы даже целоваться перестали.

Я уже больше не забредал в бедную саклю Селивановых, хотя Вася меня тянул туда то на уху, то на кавказские хинкали.

Мне было неловко с Васей. И всё же однажды я сдался. Частично. Мы пошли с Васей Ивановичем Селивановым в пивную. Он, как это положено у русских, стучал сушёной воблой по столу и пытливо взглядывал мне в глаза:

— Ты, думаешь, Хасбулат удалой, друг ситный, я не знаю?.. Знаю я эту вашу «Шалулу». Ведаю. Про ваши с Надькой проделки мне давно известно. Ну, и пусть, пусть, от Надюхи не убудет. Девушка Надя, чего тебе надо? Ничего не надо, кроме шоколада.

Он криво усмехнулся.

Я пытался что-то выразить, да что тут скажешь.

— Водка без пива – деньги на ветер, – изрёк погрустневший Сатир и заковылял, припадая на правую ногу, к клеёнчатому прилавку. Заказал по сто пятьдесят.

— Давай треснем?

— Давай!

У меня скребло на душе. Наконец, я выдавил в лицо Васьки Селиванова: «Я – вор!»

Василий опять ухмыльнулся и шмякнул очередную рыжую от времени рыбёшку об стол так, что стаканы подпрыгнули:

— А кто не вор?! На святом воровстве весь мир крепится. Оно, как цемент. Свинарки – поросят, доярки – молоко тащат. На бойне – быков, мясо. Я вот, катушку с трансформатора вчера свистнул. А зачем мне она? Ты вот Надьку мою уволок. А она тебе к чему?.. Тоже катушка с трансформатора… И депутаты, и попы – все воруют, стихотворцы ваши рифмы друг у друга тащат. И законники, я ведь грамотный, с римского права всё слизали, по шпаргалкам живём. И никто никого в тюрягу не пихает.

— Сажают! – откликнулся я, вспомнив, как видел на волгоградском железнодорожном вокзале оцепленное солдатами стадо зеков, как понукали ими, как опускали воров и бандитов на корточки, и какие глаза у них были, выжженные.

— Лучше бы сажали! – отчетливо произнёс я. – Ты ведь, Вася, катушку ту ненужную, от трансформатора, назад в свой узел связи не отнесёшь. Что сделано, то сделано. Не исправишь уже. Из песни слова не выбросишь. Попробуй из «Хасбулата» твоего…Не получится. Кстати, Хасбулата не народ выдумал.

— А кто?

— Царский штабс-капитан Александр Аммосов, он на Кавказе Шамиля давил, да некая Агренёва-Славянская…

— Агренёва, говоришь? Ну, народ у неё песенку и … – Он выкинул грязное слово, – Хэк, да, это ж в корне меняет дело. Давай ещё по стопочке. И споём, тут разрешается, тут всё разрешается. «За-а-а- латою казной я осыплю тебя».

 

Основные издания:

 

Душа душицы: стихи, рассказы – Краснодар, 1995.

Портрет незнакомки: рассказы – Краснодар, 1999.

Невпопад: стихи – Краснодар, 2000.

За Кудыкины горы: роман, повесть, рассказы – Краснодар, 2000.

Казачий Декамерон: рассказы – Москва: ИХЛ, 2000, 2001.

Упаковщик снов: стихи – Краснодар, 2001.